Menu

Любовь Агафонова. Мастер запрещенного жанра. Художник Абрам Моносзон.

В 1914 году, в Могилеве, в «простой еврейской семье Моносзонов», родился пятый ребенок, мальчик Абрам. Первоначальное образование и воспитание получил «местечковое», отслужил в Красной армии, оказался в Москве – и — о чудо! Поступил в Московский Текстильный институт, где в то время, после закрытия ВХУТЕМАСа преподавали Александр Куприн (живопись) и Вениамин Эйгес (рисунок).

Способный юноша воспринял живописную традицию, идущую от «Бубнового валета», которая в дальнейшем проявилась в его сложнейшей живописной системе. Александр Васильевич Куприн до самой своей смерти опекал талантливого ученика, старался на общих выставках экспонировать работы Моносзона на одной стене со своими.

И действительно, в пятидесятые ни одна из МОСХовских выставок не обошлась без чудных натюрмортов и пейзажей Абрама Исааковича. Конечно, тогда он не мог выставлять свои сцены из еврейского быта, коммунальные квартиры и пьяные драки, сделанные в стиле немецких экспрессионистов. Но была надежда на признание, были и лестные отзывы мэтров и прессы.

От другого своего наставника, Вениамина Эйгеса, Моносзон воспринял не столько живописную, сколько культурную традицию своеобразной еврейской живописи, которая была рождена школой Пэна и потом с большим успехом переосмыслена знаменитым Марком Шагалом, выработавшим свою особую мифологию.

Именно от этих корней у Моносзона, выходца из Могилева, традиционно имевшего большую еврейскую диаспору, проявляется интерес к традиционной еврейской культуре и, наконец, своеобразное осмысление и глубоко личное переживание Библии.

Начало расцвета творчества Моносзона пришлось на сороковые-пятидесятые годы. Тогда он много времени проводил на пленэре. Это чудные маленькие пейзажи, сделанные в Коломенском и в ближайшем Подмосковье.

Он тонко чувствовал нюансы: кусочек мостика на фоне столетнего дуба, угол пятиглавого храма Усекновения главы Иоанна Крестителя, где среднерусская архитектура гармонично сочетается с нетронутой среднерусской природой. Здесь еще нет той энергетической мощи, присущей Моносзону более позднего периода.

К началу шестидесятых Моносзон – уже вполне сформировавшийся художник, со своей ни на кого не похожей манерой. Твердый, смелый пастозный мазок мастихином, колористическая насыщенность. Преобладающие цвета в этот период – желтый и красный.

Осень Моносзона — это не «природы увяданье», а пышное радужное цветение, контрастные переходы от ярко-оранжевого до неожиданно синего. С его пейзажами уютно находится рядом: радость жизни и творения подарены зрителю – «пользуйтесь этой радостью, наполняйтесь ею, как я наполнен».

Тоже чувство рождают и натюрморты Моносзона – сирень, кленовые листья, ваза малахитового стекла с веткой рябины, огурцы и груши на пестрой ткани. Простые повседневные яства бедняка на холсте создают впечатление царственного пиршества. Богатство красок, сложность колорита, цветовых переходов – все это виртуозно и легко получается у художника.

Однако главным делом его жизни были сюжетные композиции. В эпоху, когда подчеркнутое напоминание о еврейской самобытности каралось и законом, и людской неприязнью, страна была наполнена безнациональным населением – исключение делалось лишь для официально признанных культур «братских народов».

В искусстве можно было позволить себе быть узбеком, украинцем или даже осетином, но популяризировать еврейскую, да, впрочем, и исконно русскую, православную культуру считалось дурным тоном.

Именно в это время (конец пятидесятых) Моносзон пишет ряд холстов, на, казалось бы, безопасную и популярную тему Великой Отечественной войны. И – скандал! Ни одна из работ не попадает на выставку, прекращаются заказы. Что происходит? Тихий бесхитростный человек недоумевает – я был абсолютно искренним, я душу и боль свою вложил в эти картины, чем могут быть вызваны отчуждение и неприязнь?

Все объяснялось просто. Он вспомнил мать и отца, братьев и соседей из Могилева, уничтоженных фашистами в 1942 году во время оккупации. Скорбные лица родных, слезы на глазах, пожары – «Сгоревшее детство» — лишенные двусмысленности символичные образы, фигурки с ромашками на фоне покосившихся строений еврейского местечка.

Мир, в котором прошло детство художника, мир, полностью стертый с лица земли войной – остался жить на его холстах, объединенных позднее в цикл «Холокост». Все эти работы крайне бесхитростны и откровенны, а потому и с неизбежным этническим оттенком, который, естественно, никоим образом не устраивал чиновников от культуры.

На долгие сорок лет художник был изгнан из рядов МОСХа—соответственно, ни одной выставки, ни одной продажи в художественном салоне. Все, что делается в шестидесятые–семидесятые – «в стол», изредка какой-нибудь ценитель купит один-другой натюрморт. Редкие заказы в сфере полиграфии, иногда – эскизы обоев.

Семья художника живет на заработки его жены. Честь ей и хвала, ведь именно благодаря ее любви и заботе художник не спился, не сошел с ума, а продолжал писать – свои лучшие работы он создал именно в это время.

Параллельно с «Холокостом» рождается удивительный, очень добрый и немного грустный цикл «Воспоминания о местечке». Уютные уголки старого Могилева с облупившимися домами, завалившимся плетнем, с человечком, переходящим улицу, с летающими раввинами, свадьбой над которой парит пророк Илья, поздравляя и благословляя молодоженов. Во многом этот цикл перекликается с Витебскими работами Шагала, творчество которого было оригинально переосмыслено А. Моносзоном.

Подобные сюжеты есть и у Шагала, и у Каплана, и позднее у Ниссенбаума, но здесь ни в коем случае нельзя говорить об эпигонстве, поскольку это именно традиция – традиция живописи восточно-европейского еврейства. Речь идет о национальном искусстве, чье рождение и процветание складывалось благодаря, а частью вопреки внешним историческим и культурным обстоятельствам.

Особенно ярко народные черты выразились благодаря синтезу с традицией русской средневековой фрески в работах на библейские темы. О пророках и царях Моносзона можно говорить бесконечно долго и с наслаждением, с таким же наслаждением их можно смотреть, всякий раз открывая для себя все новые и новые смыслы одной и той же картины.

Вот Ева, изгнанная из Рая, с понурым, обиженным Адамом. Ева Моносзона — местечковая толстушка, рачительная хозяйка, прихватившая с собой все, что может пригодиться в хозяйстве: корзину, а в корзине — пропитание для себя и мужа – яблоки.

Моносзон продолжил также традицию и стилистическое звучание средневековых голландцев – ветхозаветные персонажи в современном, близком художнику и зрителю интерьере. Над праведным Ноем издеваются гномы-колдыри, а руководит ими комиссар в кожанке, с наганом на правом бедре.

Но, несмотря на это, есть надежда – пророки будут услышаны, и Давид сыграет свою мелодию на самодельной, крепко сбитой арфе, Соломон праведно совершит свой суд, и ребенок останется у матери, а жертву Авраама Господь уже заменил тельцом.

Эта радость жизни присутствует в его «Московских коммуналках». Даже драки у Моносзона исполнены надеждой на лучшее будущее, так ожидаемое счастье. Гротескные, комичные фигуры, сдающие стеклотару, распивающие на пленере удивительные поэты-идеалисты, читающие вслух стихи, нужные только друг другу – трогательные сценки середины шестидесятых, с их Политехническим и Маяковкой.

Человек жил и писал, несмотря на невозможность выставочной деятельности, – писал днями, ночами, переживая жуткую эмоциональную и бытовую неустроенность, тычки и оговоры как начальства от живописи, так и религиозных родственников. Рождались удивительные сюжеты, безумно эмоциональные, почти сумасшедшие.

Проходила человеческая жизнь, жизнь в живописи, ради живописи, хоть ее и не видел почти никто. Да и не надеялся уже маленький человек, внешне – персонаж гоголевской «Шинели», что когда-нибудь найдутся те, кто оценит насыщенные удивительной, неповторимой энергией картины.

Неизвестно, могла ли иначе сложиться судьба художника, родившегося в начале Первой мировой войны в непосредственной близости от фронта (в Могилеве располагалась Ставка Главнокомандующего русской армией); пережившего в первые шесть лет жизни десятки разнообразных правительств; наблюдавшего, как во время погромов уничтожают соседей, – и тут же, в течение того же года, уцелевшие друзья становятся большими революционными начальниками.

Столетний уклад жизни и в быту, и в умах встает с ног на голову. В расположенном неподалеку Витебске открывается и через два месяца закрывается Музей современного искусства, где директором служит практически его сосед, и полотна на стенах изображают привычные улицы то ли Могилева, то ли Витебска, то ли Лубен.

И талант, посланный Богом, не может не вырваться на полотна, не кричать с холстов: «Вот мой мир, глупый, смешной, совершенно не укладывающийся в обыденном человеческом сознании».

Искусствовед, арт-директор Галереи «Веллум» Любовь Агафонова

 

 

Добавить комментарий